Читать книгу Рассветное небо над степью - Ирина Критская - Страница 20

– Смотри, Ксюша… Тропка есть, а я думала в лесу этом не бывает никто. Надо же…

Дарьюшка, кое-как пробравшись сквозь заросли дикого шиповника, оказалась на полянке, странно натоптанной, как будто тут бегало стадо коз. Но следы были и человеческие, не только от копыт, да и полянка не была похожа на естественную, ее вырубили. И тут и там на волглом предвесеннем снегу валялись щепки, с пеньков, оставшихся от срубленных деревьев уже сползли шапки тяжелого снега и казалось, что это лешаки посбрасывали свои трухи, жарко им стало от сияющего утреннего солнышка.

Ксюша, пыхтя, тоже выбралась из кустов, постояла, отдышалась, похлопала варежками, стряхивая с них мокрый снег.

– Упала, глянь. Прямо такая стала неловкая, самой стыдно. А насчет тропы, так чего удивляться. Бабка тут по дрова лазит, да и внучок ее, Глеб твой тоже. Он с той стороны к ней ходит, там по липняку дорога проложена, это от нас ходу нет.

– Туда, вверх. Видишь, холмик, он над прудом, мы на него и вниз. А у пруда и дом. Там и старуха эта. Я была у нее уж. Не поверила тогда…И Дарьюшка вспомнила, как сидели они тогда в липняке, как Глеб рисовал с нее картинку, и так ей стало горько почему-то, и так, одновременно, светло и радостно, что даже почувствовалось сквозь холодный запах талого снега аромат липового цвета. Как будто наяву… Ксюша смахнула слезинку, но удержалась, не заплакала, улыбнулась.

– Ксюш. А мы что к ней-то? Лечить чего или что?

Ксюша вдруг обернулась, схватила Дарьюшку за плечи, заговорила горячо и истово, быстро, как будто молилась.

– Знать хочу, детонька, Сколько мне ждать папку твоего, и ждать ли. Она все знает, бормочет, вроде ерунду какую, а вслушаешься, так там судьба. Она мне говорила, чтобы я огонь к воде не пускала, чтобы до пятой луны себя водой не окатывала, а я не послушала. Дура была. Теперь каждое слово запомню. Пошли.

К пруду они спустились быстро, и сразу дом увидели, да как такой не увидеть. Дом у ведьмы был на удивление большой, обнесенный плетнем высоким, калитка, правда, была нараспашку, а вдоль плетня бродили гуси. Что им надо было в снегу, чудным, но ходили, смешно переставляя красные ноги, лопотали что-то, выклевывали из -под снега, там, где под весенним солнышком уже протаяла земля.

– У нее раньше и дед был. Они тут всю жизнь жили, У тетки Дуни, говорят, мужик чудной был, умный очень, а некрасивый, как черт. А мать – красотка, но чудная, юродивая как будто. И, говорят, Глебка этот на нее походит. И тоже чудной. Вон, глянь, старуха.

Дарьюшка заглянула за калитку, куда ей показывала Ксюша, а там, на крыльце и вправду стояла женщина. Только вот старухой ее было не назвать – высокая, тощая, как щука, но стройная, моложавая, издалека, так вообще девица. Вдруг поднявшийся ветер развевал ее широкую темную юбку, она удерживала под подбородком цветастый платок и была похожа на цыганку, таборную, приблудившуюся к чужому дому.

– Ты ничего не спрашивай, я сама. Да она и не слушает, сама говорит. Ее Марина зовут. Не бабкой, и тетей не называй, прямо вот так – Марина. Не любит по другому.

Ксюша пошла к крыльцу, Даша за ней, женщина напряженно следила за их приближением, и когда они уже начали подниматься по ступеням, повернулась и пошла в дом. Теперь уже Дарьюшка разглядела, что она, конечно, старая – смуглое лицо, как будто выдубленное солнцем, как телячья кожа, было все в мелких морщинках, через высокий лоб тянулась настоящая борозда, темная, как рытвина в земле. Но то, что она была красива чувствовалось, казалось, закроешь глаза и ее образ встанет перед тобой, как живой – юной, смуглой женщины с темными глазами и, на удивление русой с рыжинкой косой, точно такими были волосы у Глеба.

Дом и внутри был огромен. Светлые сени, за ними сразу большая комната – то ли кухня, то ли зал, не разберешь, высокая, беленая с синькой печь, разрисованная какими-то сказочными городами, узкие деревянные двери из янтарного дерева, длинные кушетки, покрытые вышитыми покрывалами, на которых высились пирамидой пышные подушки с кружевными накидушками. Везде чистота, свет и холод. Как будто здесь поселилась сама зима…

Марина молча сняла полушубок, скинула платок, а под ним оказалась белоснежная косынка, съехавшей на затылок. Так же молча она перевязала косынку, на мгновение показав седые волосы, сплетенные в косу, уложенную на затылке двойной петлей, повернулась. Теперь, когда она закрыла лоб с этой черной бороздой, плотно завязав косынку узлом назад, сразу показалась моложе. Но усталой и чуть нездоровой.

– Туда…. И ждите…

Марина мотнула головой, показав острым подбородком на светлую дверь, а сама ушла за занавеску, которая отделяла задний угол печи и запечное пространство всей комнаты. Ксюша потянула резную ручку двери, легко открыла ее и они попали в полутемную комнату, посреди которой стоял круглый стол. Стол был накрыт тяжелой вязанной скатертью, столе стояла ваза из черного металла, а в вазе красовался пышный букет роз. И только подойдя поближе, Дарьюшка поняла, что розы сделаны из перьев, раскрашенных красками нежных цветов.

– Не трожь. Отойди…

Голос был резким и трескучим, Дарьюшка отдернула руку, но Марина вцепилась в ее локоть, забормотала хрипло.

– Ходишь-ждешь…ходишь-ждешь. А он с трудной душой, придет-уйдет, молодой-старый, а не твой будет. А потом совсем уйдет, знаю я его, с неба усмехнется, но вернется. Вернется. А ты все будешь ходить-ждать, ходить-ждать. Уйди!

Дарьюшка даже не испугалась, она ничего не поняла, просто смотрела, как двигаются сухие, морщинистые губы, и ей, почему-то хотелось вторить – “ходить-ждать, ходить-ждать…” Но Марина неожиданно оставила ее, как будто сразу забыла о девочке, подошла к Ксюше, потянула ее за руку, заворчала

– Говорила, говорила, а ты не слушала. Воду пустила к себе, вот и огонь пришел, все забрал. Теперь с чужим станешь жить, не любить, но жить, станешь, станешь. Он уже тут, руки расставил, этими руками и схватит тебя. Девочка будет, мальчик будет, а тот тебя руками, все руками. Синяя будешь, страшная, а я говорила. Но знай!

Марина подошла к столу, коснулась пальцами одной из роз, а потом вдруг выхватила ее, оборвала перья, обнажив ярко-синюю серединку. И, подскочив снова к Даше, стащила с нее платок, дернула за сережку.

– Синяя. Видишь – синяя. Это он оставил тебе. Береги синее, и он вернется, Ксения. Ты знаешь, я знаю, он знает. Дождешься, коль не дура, всякое пройдешь, все испытаешь, а он придет. Жди…

И вдруг завыла, как волчица в лесу, бросилась в угол и исчезла, вроде ее и не было. И только приглядевшись Дарьюшка увидела маленькую дверь, ведущую то ли на погребицу, то ли в кладовку.

– Опять бабушку расстроили. Теперь до вечера не успокоится, кто вас пустил-то? Ой! Даша?

В дверях стоял Глеб. Он стянул пушистую шапку, вытирал кончиком вязаного шарфа тающие на лице снежинки и удивленно смотрел на гостей.