Читать книгу Рассветное небо над степью - Ирина Критская - Страница 8

Батя пришел поздно, никогда раньше так не возвращался домой, глянул странно и спрятался в кладовке, вроде дело у него какое там. Точно, как пес Шарик, он так шмыгнул в будку как-то раз, когда во двор как-то раз заскочил соседский огромный кобель, шмыгнул и выглядывал оттуда, как будто украл чего. Дарьюшка удивленно проводила отца глазами, покосилась на мать. А та зло терла здоровенный медный таз, аж живот, который у нее последнее время стал большим и тяжелым, подпрыгивал. Таз уже сверкал надраенный, как солнышко в июле, а она все терла, терла, еще немного и тазу дырка будет. Почуяв недоброе, Дарьюшка на цыпочках вышла в сени, столкнулась там с Машкой. У сестры тоже было растерянное лицо, чуть дрожали губы, и казалось,что она вот-вот заплачет.

– Машк. Что случилось-то? Чего это с папкой? Заболел что-ли?

Машка приложила палец к губам, дернула Дашу за руку, утащила сестру во двор

– Тихо! Что ты разоралась-то? Папка, говорят, загулял!

Дарьюшка не поняла, что это имела ввиду сестра, у нее перед глазами вдруг встала странная картина. Папка в красивой цветастой рубахе, в новом картузе танцующей походкой идет по главной улице. У него в руках гармонь, за ухом цветок ромашки, он растягивает мехи, поет “Во саду ли в огороде”, а за ним идет толпа деревенских девок в праздничных юбках и платках.

– Кто говорит, то, Маш? Как загулял-то?

Машка оглянулась по сторонам, оттащила сестру еще подальше, они спрятались за старой вишней, единственным деревом во дворе, и Дарьюшка даже не содрала свой любимый вишневый клей, который всегда совала в рот, когда находила.

– Колькина мать говорила бабам у колодца, а я подслушала. С Людкой – вертихвосткой, сказали. По пьяни…

Дарьюшка не верила. Папка никогда, вроде, и пьяным не был, так, веселеньким приходил, подарки приносил. А чтобы вот прямо, как дядька Тимофей…Который домой прямо по улице на четвереньках шел… Не было такого.

– Врет, Маш! Не такой папка. Ну ее. Вот!

Даша нарисовала прутиком на земле толстый овал с круглым мясистым носом и дулей на затылке, плюнула в него и растерла ногой.

– Не верь. И я не верю. Домой пошли.

Дарьюшка развернулась, дернула вишневую ветку в сердцах, и вокруг запуржило белыми лепестками, как будто снег вдруг выпал. Но она даже не заметила этой красоты, пробежала сразу в зал, и остановилась, замерев. В доме стояла гробовая тишина. Папки не было видно, а мать, поддерживая живот одной рукой, другой кидала на расстеленную простынь Дашины вещи.

– Что встала-то? Помогай. К бабке пойдешь, поживешь с месяцок. Она возьмет, обещала. А Машка к сестре моей, в город поедет. Кузьмич ее отвезет, пусть. Не до вас мне сейчас.

Дарьюшка хотела что-то сказать, но мать так зыркнула на нее, что слова застряли в горле, и слезы навернулись на глаза.

…

– Иди, иди, ластонька, не стой в калитке, люди и так, как собаки лают-то! Дай узелок твой донесу.

Румяное, круглое, как шар, доброе лицо тетки Елены излучало тепло и ласку, и у Дарьюшки оттаяло внутри. От Елены пахло пирогами и еще чем-то теплым, то ли молоком, то ли маслом, за юбку держался крошечный парнишка, похожий на колобок, Толяшка, младший сынок.

– Я теть Лен, не виновата. Я отработаю, я даже на поле могу, если чего надо. Я мышкой…

Дарьюшка лепетала эти слова, как будто ей кто-то нашептал их, не свои, как будто, и у тетки Елены улыбка растаяла, щелочки глаз повлажнели.

– Да, деточка. Не надо нам твоей работы, что ты, Господи. Поживешь, у мамки все наладится, дитеночек народится, да и домой пойдешь. А пока живи нам на радость, вон бабка твоя с утра по двору носится, как молодая. Иди к ней.

Даша немного успокоилась, пошла по двору, заросшему муравой и одуванчиками, там, в самом конце длинного ряда сараюшек и правда бегала баба Фрося. А еще она увидела свою Муську, которая тоже выглядела смущенной, как будто понимала чего. Баба Фрося развернулась и прямиком помчалась к внучке, что-то на ходу ворча низковатым хриплым голоском.

– Давай сюда, горькая моя. Тут в сараюшке мы с Ленкой тебе дом наладили. И Муська твоя рядом будет, все радость.

Как оказалось бабушка и тетка отрядили Дарьюшке сарайчик. Вымыли, вычистили, побелили стенки в голубоватый цвет, занавесочки повесили, топчан поставили и столик. Да так здорово получилось, так светло и нарядно, что Дарьюшке прямо навек тут остаться захотелось. Она разложила свой узелок, навязала на толстые ветки, наломанные за плетнем веревочек, получились вешалки. развесила свои платья да сарафаны, укрыла платком, а остальное сложила в маленький сундучок, который ей приволок Санька – старший сын тетки Елены.

– На, владей. И не нюнь, сам бы тут жил, как царь. Никого нет, одна коза. Свобода. А ну, глянь сюда.

Санька, толстый увалень чуть постарше Дарьюшки, открыл сундучок, вытащил оттуда зеркало на подставке и маленького медвежонка, страшного, свалявшегося, с одним глазом.

– На тебе. Это мой. Ты его в речке постирай, вместо глаза пришей бусину, у мамки спроси. Играйся!

Дарьюшка вдруг развеселилась. Этот Санька и сам был похож на мишку – смешной, пыхтящий, смущающийся.

– Дурной ты, Сань. Я ж большая уже. Ладно, давай, постираю.

Санька покраснел, прогундел в нос

– Пошли вечерять, мамка звала. И ведерко даст козу доить. Пошли.

…

– Ты, деточка, папку-то не суди. В жизни разное случается, сама потом узнаешь. А они взрослые, все решат, тебе скажут. Живи пока…

Бабушка шелестела ей на ухо ласковые слова и, как будто баюкала. Она проводила Дарьюшку до ее сараюшки, села на топчан, обняла ее за плечи, говорила, говорила, качалась из стороны в сторону. И Даша засыпала, колокольчики на занавеске то росли, становились огромными и темными, а то уменьшались, превращались с голубые бусинки. А когда она уснула, бабушка подоткнула одеяло со всех сторон, перекрестила ее, поцеловала и уложила медвежонка рядом на подушку.