Читать книгу Змеиный волк - Ольга Ракитянская - Страница 24

Только после его слов Вера, наконец, догадалась принять обычную позу и повернуться к незнакомцу лицом. Лесной мужик теперь стоял как положено, ногами на земле, и хмуро смотрел на Веру из-под густых черных бровей, почти сросшихся на переносице. Такая же черная, разбойничья борода его завивалась крутыми кольцами, хищный горбатый нос будто принюхивался к незваной гостье. На вид мужику было лет пятьдесят, в бороде его уже серебрились паутинки – а впрочем, есть ли у леших возраст?

– Что тут делаете, я спрашиваю? – все так же грубо повторил лесной пришелец.

– Я… на Шахмалову гору ходила, – честно призналась Вера. Какой смысл врать лесному хозяину?

Лесной мужик присвистнул. А потом вдруг глянул подозрительно.

– Это ж километров десять отсюда. Тут-то зачем оказались?

– Как – десять? – испугалась Вера. – Я в Митино шла, я…

Мужик окинул ее взглядом с головы до ног, хмыкнул.

– Ясно, заблудились. Гаджеты, конечно, разрядились. А бумажной карты и компаса с собой, конечно, нет. И подзарядки тоже.

Вера кивнула, хотя насмешливо-грубый тон мужика начинал ее злить. Если он все и так знает, то зачем спрашивает?

«Сам же и завел меня сюда», застучала в голове непрошеная мысль.

А что, если выматериться… «Захлопает и пропадет», так тетя Клава, кажется, говорила?

И Вера снова останется в темнеющем лесу совсем одна. А появится ли после такого дорога к людям – еще неизвестно. Нет, уж лучше компания лешего, или кто он там.

Да и произнести вслух хоть одно матерное слово у нее бы все равно не хватило духу.

А лесной пришелец снова окинул ее внимательным взглядом – на этот раз несколько более заинтересованным.

– Учительница из Осиновой, – он не спрашивал, а утверждал – будто протокол составлял. – «Англичанка». Как вас – Вера… Петровна, кажется?

Вера снова кивнула. Она даже почти не удивилась, откуда мужик знает ее, хотя они никогда не встречались. Лешему, наверно, и полагается всех знать, кто ходит по его угодьям.

– Ну, будем знакомы, – усмехнулся мужик и протянул ей руку. – Владимир. А я вальдшнепиную тягу проверить хотел. Смотрю – что такое: женщина посреди леса задницей кверху торчит? Кикимора, не иначе!

Только теперь Вера разглядела на его куртке круглую нашивку: «Охотинспекция». Жгучая волна стыда ошпарила ее, как кипятком, лицо будто закололо изнутри тысячами ежиных иголок. Господи, какая дура! Это, конечно, охотовед Михалыч. Да, он же еще осенью сломал ногу, лежал в больнице – отсюда и хромота. А она-то, она… Задницей кверху…

И куртка у него совсем даже не черная, а темная камуфляжная. И самая обычная повязка на рукаве – Аурика советовала ребятам в кружке носить примерно такие же. И лицо как лицо – действительно, что-то цыганское было в нем, ну так что из того? Обычная человеческая внешность. Можно даже сказать, заурядная.

Цепенея от стыда, не решаясь поднять глаза, Вера пожала Михалычу руку.

В сгустившихся сумерках над их головами снова раздалось насмешливое хрюканье.

– Вон, полетел дружок, – кивнул охотовед в сторону этого звука. – Плохо тянут сегодня, правда. Похоже, дождь будет. Да и все равно, – он вздохнул, – не до тяги теперь. Вас вот из лесу выводить придется. Давно бродите?

– С утра… – Вера вдруг ощутила такое изнеможение, что ей показалось – сейчас упадет. Ноги предательски задрожали, все тело охватил озноб – только теперь она почувствовала, как успело похолодать. Все же апрель – не лето. От не согревшейся еще земли тянуло морозом. Вера пошатнулась, оперлась о вовремя подставленную руку охотоведа.

– Э, да вас ноги не держат. Ладно, пойдемте сперва в избушку. Тут недалеко.

– В деревню? – у Веры враз пропал голос, она могла теперь только шептать.

– До деревни тут топать и топать. Не на руках же мне вас туда нести. До охотничьей избушки доковыляем, это поближе. Я в ней на маршрутах ночую. Все равно собирался сегодня.

Он снял с Веры рюкзак, осторожно выпростав ее руки из лямок – она так обмякла, что просто стояла без движения, позволяя вертеть себя, как куклу. Перекинул рюкзак себе на плечо и подставил Вере руку – мол, хватайся.

– По… годите, – последним остатком мысли, с трудом разгибая обессилевшие руки, Вера потянулась к своему рюкзаку. Чуть расстегнула молнию, пошарила вслепую. Отломила кусочек от последнего несъеденного бутерброда и не положила даже – на это не было сил – уронила его под сизый камень с птичьей лапой.

«Прости меня, лес… Это тебе. Спасибо».

Оглянулась на Михалыча, боясь увидеть насмешливую ухмылку. Но тот просто ждал, и лицо его ничего не выражало.

Вера, наконец, уцепилась за его руку и медленно двинулась вслед за ним в сумеречный лес.

До избушки они действительно дошли очень быстро – или так показалось Вере после бесконечных блужданий по чаще. Это была, собственно, не изба, а маленький бревенчатый домик размером с баню, с невысокой печной трубой. На поляне за домиком виднелось что-то большое, черное и бесформенное, но в сгустившихся сумерках было трудно разглядеть, что именно. Да Вера и не всматривалась. При виде жилья, пусть даже такого крошечного, ее охватило единственное желание – поскорее переступить порог, плюхнуться куда-нибудь на лавку, вытянуть обессилевшие ноги. И чтобы там было тепло – и, может быть, даже светло. И чтобы дверь была надежно закрыта.

Воспоминание о медвежьих следах до сих пор заставляло сердце колотиться.

Михалыч потянул дверь на себя, вошел первым. Внутри было совершенно темно, но он что-то уверенно нашаривал в этой черноте, будто ночной зверь в лесу. Щёлкнуло негромко – и Вере в первый момент показалось, что прямо посреди избушки в воздухе повисла газовая лампа. Когда глаза чуть привыкли, она поняла, что горящая лампа, конечно, стояла на столе, довольно грубо сколоченном из досок.

– Электричества нет, – кивнул Михалыч на лампу. – А батареек для фонаря не напасешься. Ничего, сейчас печку растопим. Присядьте пока.

Он скинул Верин рюкзачок куда-то в угол и принялся возиться у зева небольшой аккуратной печи. Стопка колотых дров, тонкий хворост и старые газеты – видимо, для растопки – лежали тут же. А Вера плюхнулась на широкую лавку напротив печи и в первые мгновения не могла даже оглядеться вокруг от усталости – просто сидела, привалясь спиной к бревнам стены, и впитывала всем телом, всем свои существом это блаженство – возможность сидеть и знать, что ты не одна в лесу, что рядом кто-то, точно знающий, что нужно делать.

– Я эту избушку из бани сделал, – рассказывал меж тем Михалыч, не поворачивая головы и продолжая колдовать над печью. – Тут старый хутор был. Сгорел, давно еще. А баня уцелела. Я как сюда работать устроился – нашел ее, думаю: чего добру пропадать. На долгих маршрутах можно заночевать, зимой особенно. Вместо полков лавки сколотил, стол. Печь мне Василий Иваныч сложил. Не поленился в эту глухомань переться. Ну, он старый охотник, ему не привыкать.

– Дядя Вася? – закрыв глаза, Вера наслаждалась самими звуками человеческого голоса.

– Кто ж еще. Ваш, осиновский. Другого такого мастера во всем районе нет.

Сквозь сомкнутые веки пробился неясный свет, потянуло теплом. Вера открыла глаза – маленькая печка жарко пылала, и по всей избушке от нее разливалось золотистое свечение.

– Сейчас жрать будем, – сообщил охотовед. – Что у вас там в рюкзаке – грибы?.. Ну, и у меня кое-что найдется. Я тут вторую ночь живу. Каши вчера наварил с тушенкой. С запасом, как знал. Чаю сварганим. И грибы ваши сварим. Воды еще днем из ручья натаскал.

Он говорил все это, и как-то незаметно для Веры делал то одно, то другое. Так что уже совсем скоро они сидели у стола и при свете лампы и печи ели пшенную кашу с тушенкой прямо из походного котелка. Ложки у Михалыча были какие-то неодинаковые: себе он взял старую алюминиевую, с темными пятнами и щербинами, а Вере вручил деревянную расписную.

Каша оказалась на удивление вкусной – хотя Вера пшенку терпеть не могла. Может, просто сильно проголодалась? Впрочем, скоро на зуб ей попалась целая разваренная гвоздичина – похоже, Михалыч добавил в варево какие-то приправы.

А тут и он сам ответил на ее вопрос: кинув на сковородку отваренные строчки, достал с полки жестяную коробку из-под печенья – там оказались упаковки самых разных специй. Как ни устала Вера, взгляд ее невольно потянулся к шуршащим пакетикам из фольги – за годы жизни с Андреем она так и не смогла до конца привыкнуть к диетической еде, специи манили ее, как краски художника.

Заметив ее интерес, Михалыч протянул ей коробку:

– Удобно теперь делать стали. В фольге – не рвется, не промокает. Я и в маршруты их всегда беру. Отваришь себе на костре какие-нибудь макароны, тушенку ту же – и специй туда. Вес невелик, а жизнь сразу и налаживается.

Вера быстро пробежала пальцами пакетики, будто книгу пролистала: итальянские травы, смесь перцев, тмин, приправа для курицы с копченой паприкой… Ого, даже карри есть!

По крыше забарабанил дождь – сначала несмело, потом все сильней и сильней.

– Не зря тяги не было, – хмыкнул Михалыч.

– Да… – рассеянно отозвалась Вера, поглощенная мыслями о специях.

И тут же встрепенулась:

– Как же мы под дождем пойдем?

– Никак не пойдем, – пожал плечами Михалыч. – Тут заночуем. В избушке все есть.

– Как – заночуем? – Вера в ужасе уронила жестянку на колени, хотела вскочить, но тут же обессилено плюхнулась на лавку. – Мне же домой надо! Там муж беспокоится! И соседи! А позвонить…

Она не закончила фразу, мгновенно поняв, как безумно это звучало.

Живо представилась та ночь, когда пропала Надя. Безумное лицо Марины на пороге их квартиры, заломленные руки. Мужчины с фонарями, бегущие в лес. Бессонная ночь в ужасе и слезах.

А теперь все то же самое случится из-за нее.

Михалыч, однако, оставался вполне спокоен.

– Нехорошо, конечно, получилось, – побарабанил он пальцами по столу. – Но вы ведь не дойдете. В таком-то состоянии и по дождю. Давайте смотреть на вещи реально. Вы говорили соседям, куда идете?

– Н-нет, – только теперь Вера осознавала всю глупость своих поступков. Так нарушить элементарные правила безопасности! Ведь сама объясняла ребятам…

– И мужу не говорила. Но он догадался, конечно – сапог моих нет, рюкзака тоже нет, и термоса. Он знает, что я хожу в лес. Наверняка уже всех всполошил, люди волнуются…

– Это тот муж, который вас в Саматиху таскал? – хмыкнул Михалыч.

– А какой же е… – Вера осеклась. Вот как! Оказывается, про их с Андреем поездку в Саматиху уже давно знают все – даже те, кто с ними вовсе не знаком!

Она вспыхнула, лицо вновь обожгло кипятком стыда. А она-то в лесу, задницей кверху… После Саматихи, про которую всем известно… Хорошенькое начало знакомства, теперь охотовед наверняка считает ее сумасшедшей.

Но тот, похоже, имел в виду совсем другое.

– Знаете, что-то мне подсказывает – не будет он вас искать, по деревне бегать среди ночи. А утром мы с вами в Жилино выйдем, оттуда и позвоним. Успокойтесь.

– А сам Андрей? Он же весь изведется, он…

– Небось не помрет. Вот вы сама ради нервов своих погнали бы его, такого измученного, в лес, за десять километров ночью под дождем?

– Я – нет, но ведь он…

Вера начинала злиться от того, что надо объяснять такие вещи. Конечно, она бы сама потерпела, пережила. Но Андрей – он ведь так тонко чувствует, у него нервы, ему столько пришлось перенести в жизни… Она не имеет права… Как он не понимает, этот черствый лешак?

Слова-объяснения крутились на языке – но почему-то никак не могли выйти наружу. В этой лесной избушке, вдали от людей, в медвежьей и лосиной чаще – они почему-то казались бессмысленными, бессильно опадали, не успев взлететь, как мотыльки, опалившие крылья у лампы.

– Да и не станет он изводиться, помяните мое слово… Ладно, молчу.

Видно, заметив злой огонек в глазах своей гостьи, охотовед поднялся из-за стола, взял опустевшую сковородку, шагнул к дверям.

– Пойду ополосну кипятком, пока не засохла.

Вера осталась одна, невидящими глазами уставившись на лампу. В ней клокотала злость. Как он смеет, он же совсем не знает ни ее, ни Андрея! Не знает их отношений. И наверняка ничего не понимает в любви. Недаром живет один, по лесу шляется, как… медведь.

Но в глубине души какой-то тоскливый голос подсказывал ей: да ты ведь сама знаешь правду.

Не нужна, не нужна…

Как это понял Михалыч? Неужели тоже всем видно, всем давно известно, как и про Саматиху?

Пытаясь успокоиться, Вера встала, принялась рассматривать вещи на полках, прибитых над столом. Бутылка масла. Спички. Свечи. Книги?

Толстая подшивка очень старых, еще советских журналов «Вокруг света». Подшивка поярче и поновее – «Русский охотничий журнал». Совсем новая с виду книга «Заповедник». Какая-то монография? Нет, похоже, художественная: на обложке нарисованы двое пьяниц в ушанках, обнимающие друг друга за плечи, а за их спинами скалит зубы грозный зверь-гора – то ли тигр, то ли кто-то вроде него. А это что – неужели Киплинг? Да, томик его стихов. Ничего себе!

Забыв обо всем, Вера сняла с полки томик любимого поэта. Открыла – и, как обычно, пропала. Киплинга она могла перечитывать бесконечно, даже в переводе.

Стукнула дверь – вернулся хозяин. Вера вздрогнула и захлопнула книгу, как будто ее застали за чем-то нехорошим.

– Любите Киплинга? – кивнул Михалыч на книгу. – Хороший поэт. Безжалостный. Как там у него:

За что он умер и как он жил –

Это им все равно;

Добраться до мяса, костей и жил

Им надо, пока темно…

– Да, «мудрых гиен отряд», – машинально ответила Вера. – Перевод Симонова…

Встретить любителя Киплинга в этих лесах было так же неожиданно, как белого индийского слона.

А охотовед развел руками, будто оправдывался.

– Заберешься сюда иногда, а дождь как зарядит… «Заповедник» вот еще – отличная книга. Про нашу жизнь, – Михалыч хмыкнул. – Охотовед писал. Я ведь тоже когда-то в заповеднике начинал. А теперь тут обретаюсь, рысегонов разных ловлю. Судьба такой, кисмет, однако.

– Почему – судьба? – Веру начинал увлекать этот неожиданный разговор. Она уже успела забыть, что всего несколько минут назад злилась на охотоведа.

– Да тут ведь как: я мещеряк касимовский. Между Касимовом и Шиловом посередке в лесах – наша деревня. Осколок Засечной черты. Кого в наших краях селили? Казаков мещерских.

– Казаков? – удивилась Вера. – Так мещерские казаки и правда были?

Почему-то ей и в голову не пришло, что Михалыч может придумывать себе экзотических предков, как Поехалов и Червяков.

– Были, конечно. Там Большая засека проходила – оборона от крымцев с ногайцами. Вот и селили вдоль нее всех подряд: татар, мордву, русских, венгров, черкесов. Всякий служилый люд – а прямо говоря, так всякий сброд. Когда обороняли, когда грабили, а когда и все сразу. Предки мои ненаглядные. Вот и мне, выходит, одна дорога: либо в государевы люди, либо в разбойники. И лес, конечно. Без леса мне никак. На то и фамилия – Виряев.

– А при чем тут лес? – не поняла Вера.

– Вирява, Верява – это лесную хозяйку у нас так зовут, – при этих словах Михалыч невольно понизил голос, будто подобные имена нельзя было произносить слишком громко. – Лесную матушку. А я Виряев – вроде как ее человек. Да и вы, кстати, тоже – Вера, – усмехнулся он. – Недаром вас в лес понесло.

Он снял с полки две эмалированные кружки, ту, что поновее, поставил перед Верой. Разлил чай из походного чайника с помятыми боками – чай пряно пах какими-то травами. Сел за стол, согревая о чашку руки, и замолчал, уставившись на лампу.

Вере вдруг стало жаль, что прервался так интересно начавшийся разговор.

– Значит, вы в… государевы люди пошли, а в разбойники не захотели?

– Да как сказать, – усмехнулся Михалыч. – Было дело, и в разбойниках ходил. Ну, не совсем чтобы прямо, но около того. Я ведь десять лет в Москве бизнесом занимался.

– Каким? – почему-то шепотом спросила Вера. Это, пожалуй, было еще неожиданнее, чем Киплинг.

– Не бойтесь, не киллерским. Охотничьей снарягой торговал. Большие деньги зарабатывал, между прочим.

– А… потом?

– А потом разорился, – развел Михалыч руками, хмыкнув почти весело. – Как там у нас, у разбойников, водится – дорогой друг подставил. Хорошо хоть, чистым отпустил, не в тюрьму и без кабальных долгов. И на том, как говорится, спасибо. Вот я и подумал – а пошло оно все… По специальности-то я все же охотовед. А тут как раз место освободилось, старые знакомые по институту посоветовали. С тех пор в здешних лесах с ружьем и обретаюсь.

– Жалеете?

– А нет. Я ведь тогда бизнесом… Не мое это, в общем. Мое – охота, лес. Болото с лосями. Вальдшнепиная тяга. Вот это мое. А в Москву назад, к беготне этой, купи-продай… Да ну ее. Видно, все-таки я государев человек побольше, чем разбойник. Ну и лесной, конечно.

– Леший, – улыбнулась Вера.

– Можно и так. А знаете, что, – он встал, потянулся к полке, пошарил за книгами. – Давайте по коньячку!

Из почти такой же походной фляжки, как у Бориса, он плеснул в кружки резко и ароматно пахнущей жидкости, долил еще чаю.

– Ну, поднимем кубок за Арденский лес!

Они чокнулись кружками, Вера отхлебнула – по горлу будто прокатилась горячая волна, стало легко, будто исчез какой-то камень, давивший на грудь. Все тело охватила приятная истома, уже ничем не напоминавшая ту обессиленность, с какой она приковыляла сюда.

Видел бы Андрей ее сейчас – в избушке посреди чащи, растрепанную, хлещущую коньяк то ли с разбойником, то ли с лешим!

Почему-то от этой мысли становилось весело, и даже чувства вины почти не возникало. Вера уже смирилась с идеей ночевки в лесу, без возможности сообщить о себе раньше утра. Больше того – прислушавшись к себе, она с удивлением поняла, что отсутствие выбора в этом вопросе ей даже приятно. Она не виновата, что в избушке нет связи. Не виновата, что пошел дождь. И, значит, имеет право не слушать сейчас крики и истерику Андрея по телефону, не испытывая от этого угрызений совести.

О том, что будет завтра, в Осиновой, Вере думать не хотелось. Это будет завтра. А пока – не глотнуть ли еще чая с коньяком…

– А я было, грешным делом, подумал, что вы на Рошальскую администрацию работаете, – со смешком признался Михалыч. – Камень мой отобрать хотите и в Рошаль увезти. Я-то стараюсь, прячу его, нарочно разными путями хожу, чтоб тропинку не прокладывать.

– Камень? Отобрать? – Вере стало совсем весело. – Зачем?

– А это вы Семена спросите. Поехалова. Бывали ведь у него. Он вам говорил, что в Рошале «сад камней» устроил, по всему району Синие камни собирал?

– Синие? Это такого сизого цвета? Я заметила, да…

– Не совсем. То есть и сизые бывают тоже. Но это не про цвет, они и черные, и серые, и красноватые даже. Просто – почитаемые камни. С древности еще. На некоторых даже петроглифы есть. Почти Карелия.

– А, птичья лапа?

– И лосиная голова, и оленья. Охотничьи все знаки. А синий – это, я так понимаю, цвет воды, цвет неба. Священный цвет. Поэтому такие камни у нас Синими и зовут.

– Но если они древние – значит, им в музее место? Почему их нельзя вывозить?

– Да как сказать, – Михалыч поморщился. – Вроде так – а вроде и не так. Понимаете, тут, в лесу, или у источников – они на своем месте. Как бы… выросли тут, что ли. У нас так и говорят про них: «камни растут». Их ведь ледник сюда принес, с тех пор и лежат. Представляете, сколько времени? Выходишь к такому в сумерках – и мощью от него веет. А в парке – в парке что… Там это обычный валун. Все равно как я в московском бизнесе, – неожиданно закончил он с коротким смешком.

Охотовед плеснул в кружки еще коньяку и чаю, а Вера привстала, потянулась к полке за «Заповедником». Почему-то захотелось посмотреть – что за книга такая, раз ее любит читать и перечитывать леший в чащобной избушке?

Снимая книгу, она ненароком задела одну из свечей в подсвечнике – и из-за нее вдруг выкатились две странные фигурки. Свистульки – в следующее мгновение поняла Вера. Сделаны они были, кажется, из глины. Одна напоминала летящую уточку, а у второй была медвежья голова.

Вера с любопытством протянула к ним руку…

– Не трогайте! – окрик был таким резким и неожиданным, что Вера вздрогнула всем телом и чуть не уронила книгу. Свистулек она коснуться не успела.

– Извините, я…

– Да это вы меня извините, – охотовед был, похоже, смущен не меньше нее. – Просто… А знаете что, – ему, как видно, хотелось загладить свою вспышку, – давайте я вам сыграю. Не на этих, конечно, – он встал, аккуратно спрятал свистульки обратно за подсвечники. – Вот на чем.

Он достал из-за подшивок деревянную дудочку-флейту. Вера заметила, что и эта дудочка заканчивалась чем-то вроде резной утиной головки. А другой ее конец напоминал утиный хвост.

Михалыч опустился на лавку, приложил дудочку к губам – и заиграл странную, диковатую, скачущую мелодию.

Вера не могла бы сказать, на что это было похоже – то ли на токовой полет бекаса над болотом, то ли на свист снегиря в ельнике, то ли на песню черного дрозда. А может быть, на все это сразу – и еще на дождь за окном, на лесную ночь. И на Синий камень у дуба.

В груди у нее росло и ширилось половодье, ее так и подмывало вскочить с лавки, несмотря на усталость – и пуститься в такой же странный, скачущий пляс.

А, была не была! Что может быть хуже той задницы кверху? Опозориться сильнее ей все равно уже не грозит.

Вера хлебнула еще чаю с коньяком – и вскочила, закружилась, заскакала по избушке, от стола к печи и обратно, засмеялась так, будто разом хотела выплеснуть в смехе все накопившееся, весь свой страх, всю тоску, все разочарования и одиночество. Выплеснуть и растоптать, навсегда оставить в черной ночи, под камнем.

Михалыч, не переставая играть, поднял бровь – ого! – и задудел, засвистел еще резче и быстрее. Вера скакала, кружилась – и смеялась, смеялась, и ей было так легко, как не бывало уже очень давно.

Пожалуй, что никогда.

Когда она, возбужденная, запыхавшаяся, вконец утомленная этим долгим безумным днем, плюхнулась обратно на лавку и принялась глотать, отдуваясь, чай – охотовед вдруг сказал:

– Давайте-ка спать. Пораньше ляжем – пораньше встанем, пораньше завтра в Жилино придем.

Это было так неожиданно, что Вера будто стукнулась лбом о невидимое стекло и едва не ляпнула, как обиженный ребенок: «Не хочу спать!»

Но Михалыч был прав: она и так наскакалась за сегодня. Да и у него наверняка были завтра дела поважнее, чем выпроваживать из леса заблудившуюся учительницу.

Охотовед взбил матрас и подушку на кирпичной лежанке возле печи, набросил поверх старенькую простыню и шерстяное одеяло:

– Ложитесь. Тут от печи тепло. Не замерзнете. А замерзнете – второе одеяло есть.

– А вы как же? – Вера озиралась в поисках второй лежанки или хотя бы раскладушки, но ее не было.

– Я привычный, – буркнул Михалыч. – На лавке в спальнике полежу. Не барин.

Он потушил лампу – Вере показалось, будто погасла новогодняя елка. Завозился в полумраке, укладываясь. Отвернулся к стене.

– Раздевайтесь, я не смотрю. Ничего нового все равно не увижу.

Когда Вера юркнула под теплое, нагретое от печи одеяло, сон охватил ее почти сразу.

Лишь в последнее мгновение перед тем, как провалиться в блаженную мягкую темноту, ей представилось вдруг, что на лавке напротив стережет ее сон медведь.